Содержание: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85

Как отмечалось, ожидание страшного суда принимало неодинаковые формы. Иерархи церкви, являвшиеся главными проводниками эсхатологии в массах, в проповедях к своей пастве останавливались преимущественно на тягостных картинах адских мучений. С другой стороны, среди части населения было распространено представление о том, что суд будет судом оправдания, без геенны и других ужасов преисподней.
На первый взгляд не представляет большого труда определить, каких взглядов придерживался в данном вопросе Андрей Рублев. Так много написано об этом его произведении, в котором нет «ничего страшного», «ничего грозного», «ничего мрачного» и т.д. Но в этой характеристике не случайно отсутствует положительный мотив, выяснение того, что же «есть» в «Страшном суде» Андрея Рублева? Мы сталкиваемся здесь с нераскрытыми тайнами мировоззрения художника. Кроме того, данная характеристика, принадлежащая историкам искусства, основывается в первую очередь на чисто эмоциональном восприятии, на интерпретации художественного образа и не учитывает того, что «написано пером», т.е. что относится к иконографии сюжета.
Во-первых, Андрей и Даниил, конечно, изобразили традиционную картину мучений, хотя нам почти неизвестно, как она выглядела. Во-вторых, эмоциональная трактовка иконописцами образа спускающегося с небес Христа представляет его, несомненно, «грозным судией». Гневно скошенный взгляд Христа, устремленный на мучающихся в геенне грешников, - это «ярое око» божества. Наконец, надпись над Христом, дающая название всей композиции, содержит эмоциональную (вполне традиционную) характеристику события: «Второе и страшное Христово пришествие».
Итак, момент «устрашения» безусловно присутствует в замысле композиции. Второй ее характерный штрих - проповеднический пафос, вообще свойственный Рублеву как сыну своего времени.
Первостепенное значение в этом отношении имеет роспись западной арки центрального нефа, - арки, через которую молящийся попадал внутрь андреевского храма и с которой он мог начать обзор композиции. Над фигурами трубящих ангелов здесь изображены три медальона: в зените «Души праведных в руце божией», на склонах пророки Давид и Исайя с раскрытыми исписанными свитками.
Композиция «Души праведных в руце божией», иллюстрирующая текст «Книги премудрости Соломона» (3, 1), отнюдь не является обязательным компонентом «Страшного суда». В волотовской росписи, например, она помещена в восточной арке, рядом со сценой «Сошествия св. Духа».
В сюжете «Второго пришествия» мы впервые встречаемся с ней в анализируемой росписи, оговаривая, однако, что на протяжении столетия, разделяющего фрески Успенского собора во Владимире и Рождественской церкви Снетогорского монастыря, до нас не дошло ни одного памятника эсхатологической мысли древнерусских живописцев.
Смысл включения медальона с «душами праведных» в композицию «Второго пришествия» очевиден. В лаконичном художественном образе художник формулирует для зрителя яркую и острую мысль: «А души праведных в руке божией, и мучение не коснется их!». Этот призыв к чистой, праведной жизни звучит тем проникновеннее, что в качестве антитезы центральному изображению на склонах арки представлены изображения пророков с текстами, обличающими грешников. Пророки в сцене «Страшного суда» - еще одна редкая иконографическая особенность владимирской композиции Рублева. Они встречаются в позднейших афонских стенописях и в ряде древних памятников, например грузинских. Но в древнерусском искусстве, многое воспринявшем от Рублева, этот сюжет так и не привился. Кроме того, смысл помещения фигур пророков в эсхатологических композициях в стенописях разных эпох отнюдь не одинаков. В росписи грузинского храма в Атени (X в.) тексты на свитках пророков Иоиля, Аввакума, Иезекииля, Даниила как бы дают дополнительную характеристику сюжету, рисуя величественную обстановку совершающегося события, которую невозможно передать кистью художника.
Андрей Рублев и Даниил Черный ввели пророков в эсхатологическую композицию совсем с другой целью. В их руках обличительные послания. Давид обрушивается на нечестивых сынов человеческих, которые, подобно глухому аспиду, затыкают уши свои, чтобы не слышать божьего гласа, т.е. чтобы не ступать на трудный, тернистый путь праведной жизни. Исайя также напоминает о народе, у которого «ослепли очи», «окаменело сердце», и теперь он не может «обратиться» и увидеть бога, познать его сердце.
Все эти «иносказания» были хорошо понятны современникам Рублева. Этот язык был их родным языком. Так, под 1393 г. некоторые летописи сообщают об инциденте между митрополитом Киприаном и новгородцами, отказавшимися дать главе церкви право суда. Кто-то из близких Киприану людей, если не сам владыка, в митрополичьей летописи охарактеризовал заблудшую новгородскую паству стихами того же псалма Давида, которым потом воспользовался и Рублев.
Введение пророков в контекст эсхатологической композиции - еще одно свидетельство проповеднической заостренности, связанной с решением сцены «Второго пришествия». Гневные обличительные слова пророков - это обращение к современникам Андрея и Даниила, предупреждение их о том, что уже немного осталось времени для покаяния и приобщения к праведной жизни.   Продолжение »