Содержание: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85

Тема «страшного суда» дает очень многое для понимания мировоззрения средневекового художника, ибо это одна из центральных тем христианского искусства.
Учение о неизбежности конца мира и последнего суда над человечеством является венцом христианской концепции мироздания. Земная жизнь - лишь краткий миг, лишь приготовление к будущей жизни в царстве божьем. Она преходяща и несущественна, т.е. не обладает самостоятельной сущностью, она лишь сень и тлен, тогда как будущая жизнь вечна и истинна. «Увы, увы страсти, много съплетенным житиа, яко цвет, яко прах, яко сень, преходит», - «философски» писал митрополит Киприан в своей прощальной грамоте, - «ничтоже ми воз-вещающи ино, разве смерть и страшный спасов суд». Таков типичный для верующего взгляд на перспективы его жития. Задача человека - готовить себя к страшному суду, «спасти» себя для вечной жизни, а не помышлять о временном благополучии. Так утверждало евангелие устами Христа. Так учила церковь. Так обычно рассуждал и верующий. Поэтому эсхатология занимала значительное место в мировоззрении средневекового человека, являлась неотъемлемой частью его восприятия мира.
Много раз в истории христианства эсхатологические идеи принимали форму реального ожидания близости «второго пришествия Христова». Разум человека, подстегиваемый страхом и надеждой, пытался проникнуть в тайны библейских откровений, определить, когда же настигнет мир и «иже в нем» небесное возмездие, по-видимому, уже близкое. Ибо: «Истинно говорю вам: не пройдет род сей, как все сие будет» (Матф., гл. 24, ст. 34). Толкуя на все лады священные тексты, проповедники и богословы не раз исчисляли «точные даты» крушения мира. Они сопутствовали христианству с его первых времен, поддерживая стоицизм гонимых церковных общин. Приближение соответствующих чисел в летоисчислении резко взвинчивало религиозную экзальтацию, усиливало мистические настроения, имело порой значительный резонанс в самых различных сферах общественной жизни.
В известной мере такой период переживала и рублевская (и, особенно после-рублевская) Русь. В средние века в Европе получает широчайшее распространение мысль о том, что мир будет стоять семь тысяч лет, прообразом которых явились семь дней творения. «Россия приняла христианство из Византии в то самое время, когда там вопрос о близости кончины мира был в полном разгаре; не замедлили и русские писатели приобщиться к общему настроению умов на Востоке и Западе, и с первых времен христианства в России мы встречаемся с мыслию о близости кончины мира, которая в XV и XVI вв. обратилась в главный вопрос времени».
Правда, с такой оценкой роли эсхатологических настроений в жизни рублевской Руси согласиться никоим образом нельзя. Мы должны со всей силой подчеркнуть, что эсхатологические чаяния отнюдь не были ни господствующим настроением времени, ни чем-то таким, что определяло, так сказать, тонус эпохи. Победа на Куликовом поле раскрепостила современников Рублева от постоянного некогда страха перед татарским мечом, способствовала укреплению мажорного взгляда на будущие судьбы Руси, без чего совершенно невозможны были бы дальнейшие успехи централизации государства. Это, кстати говоря, непосредственно отражалось и на восприятии эсхатологической проповеди, что будет подробно показано на анализе произведений художников, окружавших Рублева. Таким образом, заостряя внимание на эсхатологических настроениях и взглядах рублевской эпохи, мы главным образом используем их как инструмент, позволяющий раскрыть важные грани человеческих идеалов и более органично проанализировать дошедшие до нас работы мастера, среди которых знаменитый «Страшный суд» в Успенском соборе во Владимире.
Мысль о близкой кончине мира древнерусские книжники могли почерпнуть из различных переводных сочинений. Например, из «Жития Василия Нового», издавна известного на Руси и переведенного в XIV в. заново. Последующие религиозно-рационалистические учения стригольников и жидовствующих могли повысить интерес к житию, как произведению, подтверждающему существовавшие представления о загробной жизни, странствовании души после смерти и т. п. Эта мысль звучала в пасхалиях, доводившихся только до 7000-го г. В соловецкой пасхалии против этого года было написано: «зде страх! зде скорбь! Аки в распятии Христове сей круг бысть, сие лето и на конце явися, в не же чаем и всемирное твое пришествие». Проникла она и в оригинальную литературу («Слово о небесных силах, чего ради создан бысть человек»). Вскормленное религиозной пищей общество реагировало на этот постулат тем острее, чем более приближалась к концу роковая «седьмая тысяча».
Возглавлявшие русскую церковь после смерти Алексея болгарин Киприан и грек Фотий, для которых эта идея была органической частью их богословского образования, явились ее красноречивыми и, конечно, авторитетными интерпретаторами на Руси. Видимо, в наиболее развитом виде она звучала в митрополичьих поучениях и посланиях, рассчитанных на большую аудиторию. К таким относятся многочисленные поучения Фотия (в первую очередь поучение в неделю мясопустную). Исследователь его проповеднической деятельности А.С.Вадковский пришел к весьма симптоматичному выводу: вдохновенные речи ученого грека к своей пастве были сплошной компиляцией. Единственная оригинальная мысль состояла в проповеди близкой кончины мира. От Киприана подобных поучений не дошло. Но, отвечая Афанасию Высоцкому по различным практическим вопросам церковной жизни, определяя отношение к ересям и различным неустройствам в жизни общества, он напоминает о приближении последних времен как мерила всего происходящего: «...ныне же есть последнее время и летом скончание приходить, и конець веку сему, бес же велик рыкаеть, хотя всех проглотити по небрежению и лености нашей». К этим же мыслям митрополит возвращается на смертном одре в своей прощальной грамоте, благословив вельмож и народ и прося от них того же «в день судный». Сама по себе близость страшного суда, для верующего, так сказать, перманентна, но в это время все его чувства предельно обостряются. Киприан рассуждает о предстоящем воскресении из мертвых, сопоставляет ожидающие его «смерть и страшный Спасов суд» (т.е. именно всеобщий суд после второго пришествия Христа, а не мытарства) как очень близкие друг к другу события. В «Киприановском часослове» есть фраза, в которой печальная мысль о судьбах человечества сформулирована эпически напевно, широко и просто:   Продолжение »