Содержание: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85

Деятельная сторона этих образов, являющихся как бы связующим звеном между библейской легендой и истинным зрителем, подчеркнута мастером в такой степени, что вся сцена воспринимается как событие, совершающееся в настоящем, и в то же время ограниченное, как реальный момент, схваченный и увековеченный кистью художника. Поэтому и ангел «является», а не «явился» уже, поэтому так много взволнованности в фигуре Захарии, и привычный взмах его кадила выглядит необходимым атрибутом этого «реального» действия.
Созданию такого впечатления способствует и манера письма Даниила, сочетающая динамизм с тщательной лепкой форм. Пафос сцены - это пафос действия, свершения. Именно при таком понимании произведение древнерусского мастера обретает ту цельность, то соответствие избранной иконографической формы вложенному в нее содержанию, которое характеризует создания подлинных художников.
Таким образом, как бы ни трактовалось понимание Даниилом евангельского текста, художественное решение композиции выставляет ожидающих Захарию иудеев свидетелями «чуда». И это, как нам кажется, единственно возможное объяснение того непонятного упорства, с каким московский мастер пытается разместить многофигурную сцену на крайне неподходящей для этого плоскости. Лысоголовый старец, направляющий движение толпы, стремительно шагает в сторону Захарии, почти касаясь его, и рукой словно указывает на первосвященника. Иконописец перемещает акцент с самого «необычайного события» на отражение его в сознании людей. И в этом сказались не столько черты его творческой индивидуальности, сколько черты художественного видения, свойственные целой эпохе.
Можно отметить сходство его характеристик с теми, которые дал Феофан пастухам в «Рождестве». То же сопоставление неистовой аффектации одного и сосредоточенной задумчивости другого. Та же попытка проникновения в сверхъестественное («...и они поняли, что он имел видение в храме...»).
Но Даниил воспринимает бога, прежде всего, как существо трансцендентное и непостигаемое. Связь двух миров представляется им традиционно просто. Через чувственное познание сверхчувственного, через мистику «чуда», трактуемого со всеми привычными реалиями действительного события, и в то же время без символического подтекста, без тени иносказания. «Чуда», зримо вошедшего в жизнь человека и ставшего основой его веры, так как народ введен в композицию сцены как бы в качестве свидетеля подлинности происходящего. А это не что иное, как логика Василия Калики, все время напиравшего в своем «Послании» на «самовидцев» того или иного проявления промысла божия.
Подобно Феофану (но на более традиционной основе), Даниил любит подчеркнуть расстояние, разделяющее божественное и земное. В этом отношении характерна другая композиция, вышедшая из-под его кисти: «Ангел ведет младенца Иоанна в пустыню». Они бредут через пустыню - мальчик и ангел. Мальчик мал и беспомощен. Толстым коротким ножкам не успеть за спутником, влекущим его за руку. Иоанн поднимает голову вверх и тянет к ангелу пухлую ручку. Вероятно, этот жест имеет иератическое значение. Но выглядит он как детская мольба не спешить, не идти так быстро... Ангела мы почти не видим. Сохранилась только нижняя часть его фигуры и фрагмент нимба. И все-таки он впечатляет.
Он едва переступает, полуобернувшись к мальчику, приноравливаясь к его шажкам и вместе возвещая его будущую миссию. Какая гигантская потенциальная сила таится в этом небесном посланнике! Огромное крыло распростерлось над Иоанном, как бы защищая его и вовлекая в поток неспешного, но неодолимого движения. Просто и сильно. Настоящая поэзия контрастов. Контрастов человеческой слабости и всемогущества творца. Символика избранничества беспомощного младенца на великое служение. Диво превращения слабости в силу, малого в великое произволением божиим. Не бездна премудрости, а одна яркая, запоминающаяся мысль. Не гамма оттенков, а несколько резких, отчетливых штрихов. Таков Даниил. В его ярком и сильном искусстве новые веяния тесно переплетаются с традиционными воззрениями.
Как мы видели, нет нужды отказывать Даниилу в богословской образованности. Может быть, и его заставал заутренний звон в препирательствах с кем-нибудь из братии о строке или слове писания, как это случалось с Епифанием. Но Даниил относился к тем художникам, талант которых по самой своей природе был гораздо больше приспособлен к непосредственному воспроизведению подлинных, увиденных эмоций, нежели к философским обобщениям. И здесь, как нам представляется, кроется одна из причин того, почему в творчестве Даниила Черного гораздо отчетливее прослеживаются представления, которые сформулировал в своем «Послании» Василий Калика, нежели взгляды новых философско-богословских течений.   Продолжение »