Содержание: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85

Но это, конечно, не автограф. Надписи сделаны от третьего лица. Они удостоверяют какую-то причастность художника Рублева к написанию названных икон. Слово «бывший» указывает при этом, что государев мастер Рублев жил в далеком прошлом. Следовательно, речь идет именно об Андрее Рублеве. Но в надписях вовсе не утверждается, что афанасьевская и тверская иконы написаны самим Андреем Рублевым. Надписи на иконах, может быть, принадлежат их авторам, а в XVI-XVII вв., когда люди еще восхищались подлинными шедеврами мастера, выдавать за его творчество современные произведения было вряд ли возможно. В отличие от ряда икон, с разным основанием приписывавшихся Рублеву преданием, в отличие от силинского «Преображения», в этих произведениях с именем московского мастера связывали только иконографический перевод. Об этом лучше всего говорит опубликованная Кондаковым прорись, с которой, вероятно, был написан не один «рублевский» образ. Другую подобную прорись - образа Спаса типа Спаса Звенигородского - воспроизвели на страницах своего альбома М.И. и В.И.Успенские. Сопроводительная надпись гласит: «Рисунак со Ондрея Рублева». В таком понимании «авторства» нашел отражение типично средневековый взгляд на искусство как на способ выражения того или иного богословского догмата, той или иной божественной идеи. Этот догмат и эта идея воплощались в иконографии произведения, художественная сторона не играла при этом никакой роли. Поэтому мастер, из-под кисти которого вышел какой-либо новый иконографический перевод, мог считаться «автором» произведений, написанных столетия спустя. Вопрос, таким образом, состоит не в том, о каком Рублеве идет речь и как нужно понимать его авторство, а в том, насколько можно доверять показаниям этого источника.
Важное значение для определения его ценности имеет почти полное тождество надписей, данных в одной редакции и, следовательно, как можно думать, имеющих общий источник. Что он собой представлял? Мы думаем, что таким источником могли быть решения Стоглавого собора 1551 г., постановившего, чтобы иконописцы писали иконы «с древнейших переводов, како греческие иконописцы писали, и как писал Ондрей Рублев и прочие пресловущие иконописцы... а от своего замышления ничто-же претворяти». Конечно, это касалось не только «Троицы». С этого времени копирование икон Рублева, распространенное и раньше, должно было распространиться еще шире, но получить несколько иную окраску, превратившись из дела личных вкусов и склонностей того или иного мастера в обязательный акт следования официально признанной иконографической схеме. Возможно, в результате деятельности собора и возникло предположение, удостоверявшее принадлежность перевода иконы Андрею Рублеву. Таким образом, надписи на указанных иконах подтверждали, что они были написаны иконописцами не «по своему замышленик», а по образцам великого художника.
Если принять это предположение, то доверие к сведениям, сообщаемым надписями, сильно возрастает. Несомненно, что отцы собора были достаточно хорошо осведомлены о жизни и творчестве Андрея Рублева. Может быть, тексты надписей восходили в какой-то мере к автографам Рублева на его иконах, которых много было тогда в московских дворцах и храмах.
Если принять свидетельство надписей, то можно почти не сомневаться в принадлежности Рублева к категории княжеских мастеров. Сама по себе мысль эта не нова. «Судя по всему, - писал Тихомиров, - Андрей Рублев и Данило-иконник принадлежали к числу московских мастеров, работавших при дворе великого князя и уже прославившихся». Об этом упоминали также В.И.Антонова и Г.И.Вздорнов. Речь идет, следовательно, лишь о дополнительной аргументации. Но, называя Рублева княжеским иконописцем, мы определяем мастерскую, в которой он трудился до пострижения; его же последующее участие в мероприятиях княжеской власти связываем с прежней службой великому князю. Не случайно тот смутно прослеживающийся источник, который отразился в надписях о «государеве мастере» Рублеве, имеет не монастырское происхождение и освещает ту сторону жизни художника, о которой молчат агиографы. Видимо, здесь речь идет о разных отрезках времени.
Сохранилось позднее и потому не бесспорное, но очень любопытное известие о связях Рублева с княжескими мастерами. В 1824 г. К.Ф.Калайдович опубликовал статью о жизни, трудах и собрании древностей графа А.И.Мусина-Пушкина. Перечисляя остатки его собрания, которые уцелели после бедствий 1812 г., он пишет: «По восстановлении в Москве спокойствия, я с удовольствием видел у графа Мусина-Пушкина древнее распятие с новою надписью на обороте: Ц.Е. И.А.Рублева, делал Афанасий Парамшин, коего золотый оклад весит 224 золотника». В определение Калайдовичем веса оклада едва ли не вкралась ошибка. 224 золотника - это около килограмма золота. Может быть, оклад был серебряный золоченый? Во всяком случае, речь идет, видимо, о какой-то уникальной по ценности вещи, и было бы вовсе не безнадежным делом попытаться узнать, где мог приобрести ее граф Мусин-Пушкин.   Продолжение »