Содержание: 1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85

Собратья Рублева по ремеслу, конечно, не остались в стороне от борьбы мнений, развернувшейся вокруг проблемы второго пришествия. Средневековое искусство являлось служанкой теологии и церкви, которая использовала его для проповеди своих идей. Сами художники жили теми же мыслями и настроениями, которые волновали все общество.
Это выразилось, прежде всего, в увеличении количества произведений, связанных с эсхатологической тематикой, появлении новых, неизвестных ранее, сюжетов. К XV в. относятся древнейшие дошедшие до нас иконы «Страшного суда» (московская - в Успенском соборе Кремля и новгородская - в Третьяковской галлерее). Конечно, такие иконы существовали и раньше. Известно, например, что изображение страшного суда с мытарствами еще в начале XIII в. писал Авраамий Смоленский. И все же этот факт достаточно красноречив.
Позднее иконы с изображением второго пришествия Христова стали необходимой принадлежностью «чина действа Страшного суда». О совершении этого «чина» в XV в. нет данных, но были или не были в это время установлены какие-либо новые священнодействия в напоминание о близости кончины мира, полагаем все же, что появление такого рода икон в русских храмах связано с повышенным интересом к эсхатологической проблеме. Вероятно, особую нужду в подобных изображениях испытывали церковники Великого Новгорода, где в XIV в. «Страшный суд» не включался в систему росписи и вместо него на западной стене писалось «Успение». Думаем, что это обстоятельство, лишая эсхатологические проповеди местных иереев наглядности, в немалой степени способствовало формированию нигилистического отношения к ужасам второго пришествия у новгородских горожан.
Впрочем, не нужно думать, что в Новгороде в это время не создавали никаких изображений этого рода в монументальной живописи. Пример совершенно иного характера приводит нам «Повесть о новгородском посаднике Щиле», складывавшаяся на протяжении XIV столетия и окончательно оформившаяся во второй половине XV в. Здесь рассказывается о том, как посадник Щил построил монастырь на деньги, нажитые ростовщичеством, и по повелению архиепископа, лег в саване в гроб, сделанный в стене церкви. «Егда же надгробное пение соборне отпеша над ним, внезапу не обретеся гроб с положенным в нем, и бысть в том месте пропасть. Святителю же пришедшу на освящение церкви по молению Щилову, видит страшное оно и ужасное видение, страха и трепета и исполнь, и повеле иконописцем написати вапы на стене видение, поведающе о брате Щиле во адове дне, над всем гробом его, и несвящену церков повеле запе-чатати, дондеже изволит бог о нем своего человеколюбия смотрением». Таким образом, иконописец написал на стене один из мотивов «Страшного суда», применительно к конкретному случаю. Для нас неважно, что повесть имеет легендарный характер и ее фактическая основа не поддается уточнению. Важно, что для создателей и читателей повести реальность рассказанных в ней событий не подлежала сомнению. Следовательно, такие изображения имели место.
Какие же цели преследует повесть, какова ее идейная направленность? И.П.Еремин, больше других занимавшийся этим сюжетом, видит здесь указание на греховность ростовщичества и построения церквей на «неправедные» деньги, а также веру в возможность спасения грешной души путем заказа церкви заупокойных молитв. Соглашаясь с этим, Л.В.Черепнин вместе с тем справедливо выступает против положения И.П.Еремина о связи возникновения повести с вопросом о секуляризации церковных земель. «Мне думается, - пишет Л.В.Черепнин - что ее появление вызвано теми антифеодальными выступлениями, которые происходили в Новгороде, принимая форму ограбления церквей». По мнению Черепнина, повесть отражала, в частности, интересы широких купеческих кругов, страдавших от засилия богатых бояр-ростовщиков. С другой стороны, она «защищает купеческие капиталы от радикальной части плебса, который грабил церкви, где хранились товары купцов. Повесть берет эти товары под охрану религии. Ведь идея повести о Щиле такова: да, Щил виновен в том, что скопил неправедно добытое богатство и думал, что оно поможет ему приблизиться к богу. Но он и получил наказание от бога, ибо не дело людей судить себе подобных за грехи. И настенное изображение Щила, оказавшегося вместе со своим гробом на дне ада, должно было показать тем, кто при помощи огня намеренно раздутых пожаров боролся с богачами и ростовщиками (пытаясь устрашить их таким образом и забрать их имущество, спрятанное в церквах), ненужность и греховность их попыток. Автор как бы хочет сказать: богачей и лихоимцев ждет более страшный огонь - тот пламень, который пожрет их в аду...».
Неудовлетворительность объяснения Л.В.Черепнина состоит в том, что оно все-таки не имеет реальных оснований в тексте повести, где нет никаких намеков на «намеренно раздутые пожары». По-видимому, и не следует искать в повести о Щиле какого-то единого идейного стержня. Те полтора столетия, в течение которых она создавалась, должны были наложить на нее определенный отпечаток идейной жизни многоликой городской сферы Великого Новгорода. Один из них проявляется в повести о Щиле достаточно четко. Нужно вспомнить только споры о времени и характере «второго пришествия» и «страшного суда», вспомнить ни во что не верящих «лихих людей» и открытых еретиков. Нужно вспомнить о тех колоссальных усилиях, которые прилагала церковь, чтобы направить свою паству на «путь истинный».   Продолжение »