Нам предстоит теперь трудная задача: в возможно кратких словах дать понятие о высшем произведении Рублева - иконе пресвятой Троицы в Сергиевой лавре. Это Троица ветхозаветная, то есть изображение трех ангелов в шатре Авраама. Это прообраз христианской Троицы. В росписи храмов этот библейский эпизод занимает свое место среди других библейских событий и теряется в великом живописном эпосе общей росписи. Рублев создавал, "в похвалу св. Сергию", главную местную икону Сергиевой обители, то есть не библейское событие и не прообраз, а прямое воплощение главного догмата христианства. То была, следовательно, самая высшая задача, какую мог себе поставить религиозный художник.
Рублев отчасти устранил, отчасти сократил до малых размеров всю земную обстановку события и сосредоточил внимание зрителя на трех спокойно-прекрасных крылатых существах, сблизив их пространством, типом и тремя венцами, которые мыслятся как единый венец божества; линия, проводимая глазом по их верхам, деликатна, проста, но совершенно необычна; такой арки не дает архитектура. То же впечатление деликатно-простого и необычного следует за нами куда бы мы ни обратились: таковы все линии, все детали, все краски; среди них голубая очень глубока, она сияет как полупрозрачный драгоценный камень. Просто деликатны и необычны позы, наклоны голов, близость и все же различие возраста, фамильное сходство и индивидуальные черты, прекрасные руки и юные крылья, движимые мерным дыханием. Наклоны голов и выражения ликов невыразимо просто объясняют отношение трех лиц Троицы. Говорить об этом словами почти невозможно, они сразу выводят тайну из сферы непосредственного созерцания. Поэтичная дума о догмате разлита в иконе повсюду. Зритель не испытывает ни одной из приманок западной живописи: ни силы, ни остроты, ни сладости, ни упоения, ни экстаза, ни грации, ни вкрадчивого аромата, словом - ни одного из тех волнений, какими владеют порознь старые западные мастера. Перед иконой Рублева мы вскоре чувствуем, что все прекрасное, испытанное нами в жизни, несется к нам назад каким-то цельным дуновением. Когда мы вновь вдыхаем аромат давно забытого цветка, к нам на мгновение возвращается весь аромат забытой эпохи. Аромат рублевского творчества дает нечто подобное, но более общее и более устойчивое: это ощущение не мимолетно. Ибо когда мы вторично подносим "старый цветок" к нашему лицу, наши ожидания обмануты: аромат утраченной эпохи не возникает более, он улетел; или он возникает еще раз, но так слабо, как прощальный отголосок. То ощущение, которое дает нам икона Троицы, остается с нами. Мы узнаём это потому, что не жаждем повторения. Когда мы сидим над морем, на нас слетают морские думы. Нам кажется, наконец, что все прекрасное, по нашей вине отлетевшее от нашей жизни, еще живет в морской дали: оно скользит там голубою тенью и смотрит на нас без упрека, но безрадостно. Но то, что мы испытываем перед иконой, свободно от сожалений; оно не ушло от нас, оно вернулось; оно вошло в нашу душу и преобразилось; мы испытываем длительное чувство, для которого у нас есть только одно слово: пасхальное настроение. Его мы уносим с собою. Наше удовлетворение полно и чисто и свободно от земных сожалений. Время, прожитое нами, и пространство, которое сейчас разделит нас с иконой, не имеют над нами власти: они не тяготят нас. Пусть судит читатель о том, что переживала русская душа, воплотившись в Рублеве, и справедлив ли отзыв старины о сущности рублевского творчества.
Едва ли Рублев пожелал создать вторично что-либо подобное иконе Троицы. Он писал ее в похвалу св. Сергию. "Шедевры" пишут только раз, потому что не могут иначе. Рублев не смел, и не желал, и не надеялся написать вторично что-либо подобное- у русского иконописца была особая психология творчества. Мы не отрицаем, что Рублев, живя очень долго, развивался и эволюционировал; что он когда-то более сильно поддался влиянию Феофана, с которым стоял по временам у общей работы; что он только в иконе Троицы обрел наивысшее. Но им, конечно, руководила не столько эволюция, сколько иное веление; религиозная поэма православного Востока обладала единством, но обладала и ступенями: иная слава была солнцу, иная луне и звездам; и звезды разнствовали во славе. Так должны были разнствовать иконы Рублева: его многоличность прямо отвечала многоличности миров. В иконах, воплощающих не высшие тайны религии, а ее историю, ее эпос, именно в "праздниках", мы находим у Рублева радостную красочность, по настроению особо светлую, по краскам - довольно яркую. Сами краски "радостей" много светлее у Дионисия, они весенние. Но у этого мастера радостность уже не знает ступеней и потому близится к манере. У Дионисия она много утратила и из благоуханности светлого чувства. Рублев не чуждался людей, но брал от них для своего творчества только очень общий жест и очень общее выражение, он как бы ограничивался исканием человечности; более высокие религиозные радости он брал у природы. В этом чистом источнике он черпал без опасений...
В течение 15-го века радостная красочность остается главным направлением русской иконописи. Красочность даже усиливается количественно в сравнении с Рублевым; она продолжает заимствоваться из всего божьего мира и давать бесчисленные бессознательные символы национальной религии. "Умозрение в красках" - так определил все это русское направление один из ценителей русской иконописи. Это направление становится общим. Но, создавая по частям еще массу прекрасного, оно не воплощается более в едином национальном гении. Глубина, тонкость и поэзия религиозной мысли, достигнутые Рублевым в иконе Троицы, никогда более не повторяются, хотя не перестают появляться иконы, говорящие о искренности и деликатности религиозного чувства. Еще продолжает отзываться и другое, более старое направление, понимающее национальную религию как силу. Но это уже не великие стихийные силы самой природы, это силы просветленной человеческой личности и ее торжество над теми явлениями природы, которые рассматриваются как силы зла. Понимание стало детальнее и слилось с речью краски."

Список статей о "Троице" Рублева: