Про русского иконописца 14-15 веков... могут быть повторены слова Боратынского: "Была ему звездная книга ясна, и с ним говорила морская волна". Русский еще не отрывался от природы и не возвращался к ней ни с холодным взглядом ученого, ни с надеждами страдальца. Краски и линии русских икон той эпохи убеждают нас, как интимно, эстетично и просто умел иконописец обратить в высшие символы все редкие и все незаметные красоты природы. В отличие от символов модерна то были, однако, всегда символы здоровые и ясные: иконописец эпохи Рублева оставался всегда в сфере религиозного чувства и искал ощущений не ради их самих и не в силу смутных (а часто и нездоровых) исканий этой и потусторонней жизни. Если в отношении к краске и линии у русского иконописца и был некоторый "сенсуализм", то сенсуализм совершенно отличный от современного: невинный, мягкий и простодушный, почти бессознательный в момент переноса из жизни в искусство... Что в нем было земного - просветлялось, вступая в религию, но не утрачивало своего деликатного оттенка. Золотой свет солнца, лазурь неба, риза звездной ночи и пурпур заката давно вошли в византийское искусство Македонской эпохи, основанное на сильных и явных элементах природы. Мы назовем теперь некоторые интимные и редкие элементы, впервые усвоенные русской иконописью в эпоху Рублева. Теперь иконописец схватывал все краски цветущего луга и созревающей нивы: цвет куколя и цвет василька, цветущего льна и цветущей гречи - это небесные ризы; все переходы красных, желтых, зеленых и голубых оттенков догоревшей зари - это краски семи небесных сфер. Другие бесчисленные впечатления еще должны быть открыты сознанием, которого не вносили в эту сторону своего мастерства сами иконописцы... Подобные бессознательные завоевания мы находим и в области линий. Прежде они были прямы и давали резкие изломы. Теперь они научились тихо струиться и закругляться мягко... Но многие линии эпохи Рублева найдены мастерами не у природы, а в сфере идеальных представлений о формах: укажем для примера на изящную серповидность, какой нельзя найти ни в эвклидовой, ни в высшей геометрии. Откуда она родом? Ей так легко выражать небесное и божественное. В этой области и многих других мы стоим еще в самом начале интересного национально-психологического анализа, который откроет нам детали самой интимной деятельности русской души.
Документы этой славной эпохи русского творчества открываются только теперь. В 19-м веке мы знали лишь поздние отголоски этого художественного развития - иконопись эпохи Грозного и позднейшую. Уже она заставляла нас предчувствовать то, что было ранее. Только 20-й век принес нам познание нашей национальной живописи 15-го, в том числе славного мастерства Дионисия, которым заканчивается этот век. Но только текущий 1920-й год, расчистками и выставками древнейших прославленных икон, вернул нам творения Феофана и Рублева. В этом последнем мастере нельзя не видеть теперь национального гения. Таков был, впрочем, уже давно общий суд всего русского народа. После Рублева все последующие века письменности и устная традиция старообрядчества передавали его имя в ореоле, каким для русского интеллигента 19-го века окружены были только два имени - Петра и Пушкина.
...Когда дело идет о великом и многоличном мастере нашего прошлого, мы должны почувствовать в себе самих те основы русской души, которые воплотились в его творчестве. Подходя к его произведениям, мы должны собрать в себе все русское, что мы вообще за собой числим; освежить в себе те мгновения, в которые мы всего проще и радостнее чувствовали себя русскими. Подходя к картине, особенно к иконе, мы должны не "вчувствоваться" в чужое (как уверяют немецкие психологи), а просто принести с собой нашу человеческую симпатию и посмотреть, не соединяет ли нас с нею что-нибудь общее, в данном случае - общерусское. Спросим себя, что чаяла и созерцала русская душа в эпоху Рублева? Она вновь созерцала тогда свою национальную религию, но в ином объеме: не в прежней ее основной простоте и силе, а обогащенную новыми чарами греческой кисти и греческой мысли... Живопись эпохи Палеологов внесла очень много нового: по содержанию - обширность, полноту и разнообразие сюжетов и композиций, по форме - игру масс и плоскостей, ритмы, или "музыку линий", и, быть может, главное - невиданное богатство и свечение краски. Как природные колористы, русские увлекались этим последним впечатлением: русская иконопись 15-го века поражает своею красочностью.
Но универсальное дарование Рублева как будто постигло и все остальное - все пластические ценности новой византийской живописи, всю полноту византийских религиозных идей, выраженную в живописи, в религиозной литературе и в новом направлении византийского монашества.
В своей живописи греческий народ, предчувствуя неминуемую гибель своего государства, как в лебединой песне восславил бессмертие греческого гения. В религиозном чувстве греческого народа предчувствие гибели сказалось отходом от жизни и усиленным созерцанием нездешнего... Рублев, кажется, схватил все это. Рублев, по-видимому, схватил и самые лучшие и чистые отголоски, долетавшие на Русь с далекого Запада. Рублев достиг при этом удивительного синтеза: он дал не только примирение, он дал простой и задушевный русский облик всем элементам новой византийской культуры. Она оставалась религиозной культурой по преимуществу и вызвала на Руси новый период религиозного творчества. Рублев не стал суровым аскетом и не ушел в глухую окраину. Оставаясь монахом, он не покинул центра Московского княжества и сумел соединить жизнь кроткого постника, общение с миром, способность к дружбе и творчество тихого гения. Мы не знаем, как черпал он голоса новой эпохи - из дальних хождений, из книг или из одних созерцаний. Биография Рублева очень коротка и говорит только о его старости. Старец Андрей был в послушании у Никона Радонежского и по его велению написал икону св. Троицы. Старец Андрей в будни писал иконы, а по праздникам (когда нельзя было работать) рассматривал иконы. Старец Андрей имел друга и сопостника Даниила Черного, тоже иконописца, и после смерти, явившись Даниилу в видении, звал его с собою. Старец Андрей написал множество икон и все чудотворные. Ясно, что в этих последних словах звучит не обычная религиозная традиция, а особая оценка всего творчества Рублева: из-под его кисти выходили чары национальной религии, его иконы особенно легко переносили в другой мир, облегчали страдания этого.
Продолжение этой статьи »

Список статей о "Троице" Рублева: